Рассказ А.Чехова "Супруга" на английском языке с аудио / Chekhov's "Helpmate" in English[примеч. - первые 22 секунды аудио - технические, после них начинается рассказ Чехова] "I've asked you not to tidy my table," said Nikolay Yevgrafitch. "There's no finding anything when you've tidied up. Where's the telegram? Where have you thrown it? Be so good as to look for it. It's from Kazan, dated yesterday." — Я просил вас не убирать у меня на столе, — говорил Николай Евграфыч. — После ваших уборок никогда ничего не найдешь. Где телеграмма? Куда вы ее бросили? Извольте искать. Она из Казани, помечена вчерашним числом. \\\\\\\\"Я просил вас не убирать у меня на столе", - сказал Николай Евграфович. "После вашей уборки ничего не найдёшь. Где телеграмма? Куда вы её выбросили? Будьте добры разыскать. Она из Казани, от вчерашнего числа"\\\\\\\\ The maid—a pale, very slim girl with an indifferent expression —found several telegrams in the basket under the table, and handed them to the doctor without a word; but all these were telegrams from patients. Then they looked in the drawing-room, and in Olga Dmitrievna's room. Горничная, бледная, очень тонкая, с равнодушным лицом, нашла в корзине под столом несколько телеграмм и молча подала их доктору; но всё это были городские телеграммы, от пациентов. Потом искали в гостиной и в комнате Ольги Дмитриевны. \\\\\\\Горничная - бледная, очень худая девушка с безразличным выраженем на лице - нашла несколько телеграмм в корзине под столом и молча передала их доктору; но это всё были телеграммы от пациентов. После этого они посмотрели в гостиной и в комнате Ольги Дмитриевны\\\\\\ It was past midnight. Nikolay Yevgrafitch knew his wife would not be home very soon, not till five o'clock at least. He did not trust her, and when she was long away he could not sleep, was worried, and at the same time he despised his wife, and her bed, and her looking-glass, and her boxes of sweets, and the hyacinths, and the lilies of the valley which were sent her every day by some one or other, and which diffused the sickly fragrance of a florist's shop all over the house. On such nights he became petty, ill-humoured, irritable, and he fancied now that it was very necessary for him to have the telegram he had received the day before from his brother, though it contained nothing but Christmas greetings. Был уже первый час ночи. Николай Евграфыч знал, что жена вернется домой не скоро, по крайней мере часов в пять. Он не верил ей и, когда она долго не возвращалась, не спал, томился, и в то же время презирал и жену, и ее постель, и зеркало, и ее бонбоньерки, и эти ландыши и гиацинты, которые кто-то каждый день присылал ей и которые распространяли по всему дому приторный запах цветочной лавки. В такие ночи он становился мелочен, капризен, придирчив, и теперь ему казалось, что ему очень нужна телеграмма, полученная вчера от брата, хотя эта телеграмма не содержала в себе ничего, кроме поздравления с праздником. \\\\\\\\Было уже за полночь. Николай Евграфович знал, что жена вернётся нескоро, не раньше 5 часов утра. Он ей не верил, и когда она долго не приходила, он не спал, беспокоился и в то же время презирал жену и её кровать, её зеркало, коробки конфет, гиацинты и ландыши, которые ей каждый день кто-то присылал и которые распространяли по всему дому тошнотворный запах цветочной лавки. В такие ночи он становился мелочным, капризным, раздражительным, и теперь ему казалось совершенно необходимым найти телеграмму, полученную вчера от брата, хотя в ней было всего лишь поздравление с рождеством\\\\\\\\ On the table of his wife's room under the box of stationery he found a telegram, and glanced at it casually. It was addressed to his wife, care of his mother-in-law, from Monte Carlo, and signed Michel . . . . The doctor did not understand one word of it, as it was in some foreign language, apparently English. В комнате жены на столе, под коробкой с почтовой бумагой, он нашел какую-то телеграмму и взглянул на нее мельком. Она была адресована на имя тещи, для передачи Ольге Дмитриевне, из Монте-Карло, подпись: Michel... Из текста доктор не понял ни одного слова, так как это был какой-то иностранный, по-видимому, английский язык. \\\\\\\\На столе в комнате жены под коробкой с писчими принадлежностями он нашёл какую-то телеграмму и бегло взглянул на неё. Она была адресована тёще для передачи его жене, послана из Монте-Карло и подписана Михаил... Доктор не понял в ней ни слова, так как она былоа на иностранном языке, видимо английском\\\\\\ "Who is this Michel? Why Monte Carlo? Why directed care of her mother?" — Кто этот Мишель? Почему из Монте-Карло? Почему на имя тещи? \\\\\\\\"Кто этот Михаил? Почему из Монте-Карло? Почему послана тёще?"\\\\\\\\ During the seven years of his married life he had grown used to being suspicious, guessing, catching at clues, and it had several times occurred to him, that his exercise at home had qualified him to become an excellent detective. Going into his study and beginning to reflect, he recalled at once how he had been with his wife in Petersburg a year and a half ago, and had lunched with an old school-fellow, a civil engineer, and how that engineer had introduced to him and his wife a young man of two or three and twenty, called Mihail Ivanovitch, with rather a curious short surname—Riss. Two months later the doctor had seen the young man's photograph in his wife's album, with an inscription in French: "In remembrance of the present and in hope of the future." Later on he had met the young man himself at his mother-in-law's. And that was at the time when his wife had taken to being very often absent and coming home at four or five o'clock in the morning, and was constantly asking him to get her a passport for abroad, which he kept refusing to do; and a continual feud went on in the house which made him feel ashamed to face the servants. За время семилетней супружеской жизни он привык подозревать, угадывать, разбираться в уликах, и ему не раз приходило в голову, что благодаря этой домашней практике из него мог бы выйти теперь отличный сыщик. Придя в кабинет и начавши соображать, он тотчас же вспомнил, как года полтора назад он был с женой в Петербурге и завтракал у Кюба с одним своим школьным товарищем, инженером путей сообщения, и как этот инженер представил ему и его жене молодого человека лет 22—23, которого звали Михаилом Иванычем; фамилия была короткая, немножко странная: Рис. Спустя два месяца доктор видел в альбоме жены фотографию этого молодого человека с надписью по-французски: «на память о настоящем и в надежде на будущее»: потом он раза два встречал его самого у своей тещи... И как раз это было то время, когда жена стала часто отлучаться и возвращалась домой в четыре и пять часов утра, и всё просила у него заграничного паспорта, а он отказывал ей, и у них в доме по целым дням происходила такая война, что от прислуги было совестно. \\\\\\\\За семь лет женатой жизни у него выработалась привычка подозревать, догадываться, искать улик, и несколько раз ему приходило на ум, что домашний опыт превратил его в настоящего сыщика. Он вернулся в кабинет, начал размышлять и сразу вспомнил, как года полтора назад ездил с женой в Петербург и там обедал со старым школьным приятелем, инженером-строителем, и как этот инженер представил ему и жене молодого человека лет двадцати трёх, по имени Михаил Иванович, со странной короткой фамилией - Рисс. Через два месяца доктор увидел фотографию этого молодого человека в альбоме жены с надписью по-французски : "В память о настоящем и с надеждой на будущее". Позже он и сам встречался с этим молодым человеком в доме тёщи. Именно в то время жена начала часто уходила куда-то, возвращалась часов в 4-5 утра и постоянно просила его дать ей заграничный паспорт, что он сделать отказывался; и в доме происходила постоянная вражда, из-за которой ему даже было перед слугами неудобно\\\\\\\\ Six months before, his colleagues had decided that he was going into consumption, and advised him to throw up everything and go to the Crimea. When she heard of this, Olga Dmitrievna affected to be very much alarmed; she began to be affectionate to her husband, and kept assuring him that it would be cold and dull in the Crimea, and that he had much better go to Nice, and that she would go with him, and there would nurse him, look after him, take care of him. Полгода назад товарищи-врачи решили, что у него начинается чахотка, и посоветовали ему бросить всё и уехать в Крым. Узнавши об этом, Ольга Дмитриевна сделала вид, что это ее очень испугало; она стала ласкаться к мужу и всё уверяла, что в Крыму холодно и скучно, а лучше бы в Ниццу, и что она поедет вместе и будет там ухаживать за ним, беречь его, покоить... Now, he understood why his wife was so particularly anxious to go to Nice: her Michel lived at Monte Carlo. И теперь он понимал, почему жене так хочется именно в Ниццу: ее Michel живет в Монте-Карло. He took an English dictionary, and translating the words, and guessing their meaning, by degrees he put together the following sentence: "I drink to the health of my beloved darling, and kiss her little foot a thousand times, and am impatiently expecting her arrival." He pictured the pitiable, ludicrous part he would play if he had agreed to go to Nice with his wife. He felt so mortified that he almost shed tears and began pacing to and fro through all the rooms of the flat in great agitation. His pride, his plebeian fastidiousness, was revolted. Clenching his fists and scowling with disgust, he wondered how he, the son of a village priest, brought up in a clerical school, a plain, straightforward man, a surgeon by profession—how could he have let himself be enslaved, have sunk into such shameful bondage to this weak, worthless, mercenary, low creature. Он взял английско-русский словарь и, переводя слова и угадывая их значение, мало-помалу составил такую фразу: «Пью здоровье моей дорогой возлюбленной, тысячу раз целую маленькую ножку. Нетерпеливо жду приезда». Он представил себе, какую бы смешную, жалкую роль он играл, если бы согласился поехать с женой в Ниццу, едва не заплакал от чувства обиды и в сильном волнении стал ходить по всем комнатам. В нем возмутилась его гордость, его плебейская брезгливость. Сжимая кулаки и морщась от отвращения, он спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, бурсак по воспитанию, прямой, грубый человек, по профессии хирург — как это он мог отдаться в рабство, так позорно подчинить себя этому слабому, ничтожному, продажному, низкому созданию? "'Little foot'!" he muttered to himself, crumpling up the telegram; "'little foot'!" — Маленькая ножка! — бормотал он, комкая телеграмму. — Маленькая ножка! Of the time when he fell in love and proposed to her, and the seven years that he had been living with her, all that remained in his memory was her long, fragrant hair, a mass of soft lace, and her little feet, which certainly were very small, beautiful feet; and even now it seemed as though he still had from those old embraces the feeling of lace and silk upon his hands and face—and nothing more. Nothing more—that is, not counting hysterics, shrieks, reproaches, threats, and lies—brazen, treacherous lies. He remembered how in his father's house in the village a bird would sometimes chance to fly in from the open air into the house and would struggle desperately against the window-panes and upset things; so this woman from a class utterly alien to him had flown into his life and made complete havoc of it. The best years of his life had been spent as though in hell, his hopes for happiness shattered and turned into a mockery, his health gone, his rooms as vulgar in their atmosphere as a cocotte's, and of the ten thousand he earned every year he could never save ten roubles to send his old mother in the village, and his debts were already about fifteen thousand. It seemed that if a band of brigands had been living in his rooms his life would not have been so hopelessly, so irremediably ruined as by the presence of this woman. От того времени, когда он влюбился и сделал предложение и потом жил семь лет, осталось воспоминание только о длинных душистых волосах, массе мягких кружев и о маленькой ножке, в самом деле очень маленькой и красивой; и теперь еще, казалось, от прежних объятий сохранилось на руках и лице ощущение шелка и кружев — и больше ничего. Ничего больше, если не считать истерик, визга, попреков, угроз и лжи, наглой, изменнической лжи... Он помнил, как у отца в деревне, бывало, со двора в дом нечаянно влетала птица и начинала неистово биться о стекла и опрокидывать вещи, так и эта женщина, из совершенно чуждой ему среды, влетела в его жизнь и произвела в ней настоящий разгром. Лучшие годы жизни протекли, как в аду, надежды на счастье разбиты и осмеяны, здоровья нет, в комнатах его пошлая кокоточная обстановка, а из десяти тысяч, которые он зарабатывает ежегодно, он никак не соберется послать своей матери-попадье хотя бы десять рублей и уже должен по векселям тысяч пятнадцать. Казалось, если бы в его квартире жила шайка разбойников, то и тогда бы жизнь его не была так безнадежно, непоправимо разрушена, как при этой женщине. He began coughing and gasping for breath. He ought to have gone to bed and got warm, but he could not. He kept walking about the rooms, or sat down to the table, nervously fidgeting with a pencil and scribbling mechanically on a paper. Он стал кашлять и задыхаться. Надо было бы лечь в постель и согреться, но он не мог, и всё ходил по комнатам или садился за стол и нервно водил карандашом по бумаге, и писал машинально: "Trying a pen. . . . A little foot." «Проба пера... Маленькая ножка»... By five o'clock he grew weaker and threw all the blame on himself. It seemed to him now that if Olga Dmitrievna had married some one else who might have had a good influence over her—who knows?— she might after all have become a good, straightforward woman. He was a poor psychologist, and knew nothing of the female heart; besides, he was churlish, uninteresting. . . . К пяти часам он ослабел и уже обвинял во всем одного себя, ему казалось теперь, что если бы Ольга Дмитриевна вышла за другого, который мог бы иметь на нее доброе влияние, то — кто знает? — в конце концов, быть может, она стала бы доброй, честной женщиной; он же плохой психолог и не знает женской души, к тому же неинтересен, груб... "I haven't long to live now," he thought. "I am a dead man, and ought not to stand in the way of the living. It would be strange and stupid to insist upon one's rights now. I'll have it out with her; let her go to the man she loves. . . . I'll give her a divorce. I'll take the blame on myself." «Мне уже осталось немного жить, — думал он, — я труп и не должен мешать живым. Теперь, в сущности, было бы странно и глупо отстаивать какие-то свои права. Я объяснюсь с ней; пусть она уходит к любимому человеку... Дам ей развод, приму вину на себя...» Olga Dmitrievna came in at last, and she walked into the study and sank into a chair just as she was in her white cloak, hat, and overboots. Ольга Дмитриевна приехала наконец и, как была, в белой ротонде, шапке и в калошах, вошла в кабинет и упала в кресло. "The nasty, fat boy," she said with a sob, breathing hard. "It's really dishonest; it's disgusting." She stamped. "I can't put up with it; I can't, I can't!" — Противный, толстый мальчишка, — сказала она, тяжело дыша, и всхлипнула. — Это даже нечестно, это гадко. — Она топнула ногой. — Я не могу, не могу, не могу! "What's the matter?" asked Nikolay Yevgrafitch, going up to her. — Что такое? — спросил Николай Евграфыч, подходя к ней. "That student, Azarbekov, was seeing me home, and he lost my bag, and there was fifteen roubles in it. I borrowed it from mamma." — Меня провожал сейчас студент Азарбеков и потерял мою сумку, а в сумке пятнадцать рублей. Я у мамы взяла. She was crying in a most genuine way, like a little girl, and not only her handkerchief, but even her gloves, were wet with tears. Она плакала самым серьезным образом, как девочка, и не только платок, но даже перчатки у нее были мокры от слез. "It can't be helped!" said the doctor. "If he's lost it, he's lost it, and it's no good worrying over it. Calm yourself; I want to talk to you." — Что ж делать! — вздохнул доктор. — Потерял, так и потерял, ну и бог с ним. Успокойся, мне нужно поговорить с тобой. "I am not a millionaire to lose money like that. He says he'll pay it back, but I don't believe him; he's poor . . ." — Я не миллионерша, чтобы так манкировать деньгами. Он говорит, что отдаст, но я не верю, он бедный ... Her husband begged her to calm herself and to listen to him, but she kept on talking of the student and of the fifteen roubles she had lost. Муж просил ее успокоиться и выслушать его, а она говорила всё о студенте и о своих потерянных пятнадцати рублях. "Ach! I'll give you twenty-five roubles to-morrow if you'll only hold your tongue!" he said irritably. — Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только замолчи, пожалуйста! — сказал он с раздражением. "I must take off my things!" she said, crying. "I can't talk seriously in my fur coat! How strange you are!" — Мне надо переодеться! — заплакала она. — Не могу же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно! He helped her off with her coat and overboots, detecting as he did so the smell of the white wine she liked to drink with oysters (in spite of her etherealness she ate and drank a great deal). She went into her room and came back soon after, having changed her things and powdered her face, though her eyes still showed traces of tears. She sat down, retreating into her light, lacy dressing-gown, and in the mass of billowy pink her husband could see nothing but her hair, which she had let down, and her little foot wearing a slipper. Он снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил запах белого вина, того самого, которым она любила запивать устриц (несмотря на свою воздушность, она очень много ела и много пила). Она пошла к себе и немного погодя вернулась переодетая, напудренная, с заплаканными глазами, села и вся ушла в свой легкий с кружевами капот, и в массе розовых волн муж различал только ее распущенные волосы и маленькую ножку в туфле. — Ты о чем хочешь говорить? — спросила она, покачиваясь в кресле. "I happened to see this;" and he handed her the telegram. — Я нечаянно увидел вот это... — сказал доктор и подал ей телеграмму. She read it and shrugged her shoulders. Она прочла и пожала плечами. "Well?" she said, rocking herself faster. "That's the usual New Year's greeting and nothing else. There are no secrets in it." — Что ж? — сказала она, раскачиваясь сильнее. — Это обыкновенное поздравление с Новым годом и больше ничего. Тут нет секретов. "You are reckoning on my not knowing English. No, I don't know it; but I have a dictionary. That telegram is from Riss; he drinks to the health of his beloved and sends you a thousand kisses. But let us leave that," the doctor went on hurriedly. "I don't in the least want to reproach you or make a scene. We've had scenes and reproaches enough; it's time to make an end of them. . . . This is what I want to say to you: you are free, and can live as you like." — Ты рассчитываешь на то, что я не знаю английского языка. Да, я не знаю, но у меня есть словарь. Это телеграмма от Риса, он пьет здоровье своей возлюбленной и тысячу раз целует тебя. Но оставим, оставим это... — продолжал доктор торопливо. — Я вовсе не хочу упрекать тебя или делать сцену. Довольно уже было и сцен, и попреков, пора кончить... Вот что я тебе хочу сказать: ты свободна и можешь жить, как хочешь. There was a silence. She began crying quietly. Помолчали. Она стала тихо плакать. "I set you free from the necessity of lying and keeping up pretences," Nikolay Yevgrafitch continued. "If you love that young man, love him; if you want to go abroad to him, go. You are young, healthy, and I am a wreck, and haven't long to live. In short . . . you understand me." — Я освобождаю тебя от необходимости притворяться и лгать, — продолжал Николай Евграфыч. — Если любишь этого молодого человека, то люби; если хочешь ехать к нему за границу, поезжай. Ты молода, здорова, а я уже калека, жить мне осталось недолго. Одним словом... ты меня понимаешь. He was agitated and could not go on. Olga Dmitrievna, crying and speaking in a voice of self-pity, acknowledged that she loved Riss, and used to drive out of town with him and see him in his rooms, and now she really did long to go abroad. Он был взволнован и не мог продолжать. Ольга Дмитриевна, плача и голосом, каким говорят, когда жалеют себя, созналась, что она любит Риса и ездила с ним кататься за город, бывала у него в номере, и в самом деле ей очень хочется теперь поехать за границу. "You see, I hide nothing from you," she added, with a sigh. "My whole soul lies open before you. And I beg you again, be generous, get me a passport." — Видишь, я ничего не скрываю, — сказала она со вздохом. — Вся душа моя нараспашку. И я опять умоляю тебя, будь великодушен, дай мне паспорт! "I repeat, you are free." — Повторяю: ты свободна. She moved to another seat nearer him to look at the expression of his face. She did not believe him and wanted now to understand his secret meaning. She never did believe any one, and however generous were their intentions, she always suspected some petty or ignoble motive or selfish object in them. And when she looked searchingly into his face, it seemed to him that there was a gleam of green light in her eyes as in a cat's. Она пересела на другое место, поближе к нему, чтобы взглянуть на выражение его лица. Она не верила ему и хотела теперь понять его тайные мысли. Она никогда никому не верила, и как бы благородны ни были намерения, она всегда подозревала в них мелкие или низменные побуждения и эгоистические цели. И когда она пытливо засматривала ему в лицо, ему показалось, что у нее в глазах, как у кошки, блеснул зеленый огонек. "When shall I get the passport?" she asked softly. — Когда же я получу паспорт? — спросила она тихо. He suddenly had an impulse to say "Never"; but he restrained himself and said: Ему вдруг захотелось сказать «никогда», но он сдержал себя и сказал: "When you like." — Когда хочешь. "I shall only go for a month." — Я поеду только на месяц. "You'll go to Riss for good. I'll get you a divorce, take the blame on myself, and Riss can marry you." — Ты поедешь к Рису навсегда. Я дам тебе развод, приму вину на себя, и Рису можно будет жениться на тебе. "But I don't want a divorce!" Olga Dmitrievna retorted quickly, with an astonished face. "I am not asking you for a divorce! Get me a passport, that's all." — Но я вовсе не хочу развода! — живо сказала Ольга Дмитриевна, делая удивленное лицо. — Я не прошу у тебя развода! Дай мне паспорт, вот и всё. "But why don't you want the divorce?" asked the doctor, beginning to feel irritated. "You are a strange woman. How strange you are! If you are fond of him in earnest and he loves you too, in your position you can do nothing better than get married. Can you really hesitate between marriage and adultery?" — Но почему же ты не хочешь развода? — спросил доктор, начиная раздражаться. — Ты странная женщина. Какая ты странная! Если ты серьезно увлеклась и он тоже любит тебя, то в вашем положении вы оба ничего не придумаете лучше брака. И неужели ты еще станешь выбирать между браком и адюльтером? "I understand you," she said, walking away from him, and a spiteful, vindictive expression came into her face. "I understand you perfectly. You are sick of me, and you simply want to get rid of me, to force this divorce on me. Thank you very much; I am not such a fool as you think. I won't accept the divorce and I won't leave you—I won't, I won't! To begin with, I don't want to lose my position in society," she continued quickly, as though afraid of being prevented from speaking. "Secondly, I am twenty-seven and Riss is only twenty-three; he'll be tired of me in a year and throw me over. And what's more, if you care to know, I'm not certain that my feeling will last long . . . so there! I'm not going to leave you." — Я понимаю вас, — сказала она, отходя от него, и лицо ее приняло злое, мстительное выражение. — Я отлично понимаю вас. Я надоела вам, и вы просто хотите избавиться от меня, навязать этот развод. Благодарю вас, я не такая дура, как вы думаете. Развода я не приму и от вас не уйду, не уйду, не уйду! Во-первых, я не желаю терять общественного положения, — продолжала она быстро, как бы боясь, что ей помешают говорить, — во-вторых, мне уже 27 лет, а Рису 23; через год я ему надоем и он меня бросит. И в-третьих, если хотите знать, я не ручаюсь, что это мое увлечение может продолжаться долго... Вот вам! Не уйду я от вас. — Так я тебя выгоню из дому! — крикнул Николай Евграфыч и затопал ногами. — Выгоню вон, низкая, гнусная женщина! "We shall see!" she said, and went out. — Увидим-с! — сказала она и вышла. It was broad daylight outside, but the doctor still sat at the table moving the pencil over the paper and writing mechanically. Уже давно рассвело на дворе, а доктор всё сидел у стола, водил карандашом по бумаге и писал машинально: "My dear Sir. . . . Little foot." «Милостивый государь... Маленькая ножка...» Or he walked about and stopped in the drawing-room before a photograph taken seven years ago, soon after his marriage, and looked at it for a long time. It was a family group: his father-in-law, his mother-in-law, his wife Olga Dmitrievna when she was twenty, and himself in the rôle of a happy young husband. His father-in-law, a clean-shaven, dropsical privy councillor, crafty and avaricious; his mother-in-law, a stout lady with small predatory features like a weasel, who loved her daughter to distraction and helped her in everything; if her daughter were strangling some one, the mother would not have protested, but would only have screened her with her skirts. Olga Dmitrievna, too, had small predatory-looking features, but more expressive and bolder than her mother's; she was not a weasel, but a beast on a bigger scale! And Nikolay Yevgrafitch himself in the photograph looked such a guileless soul, such a kindly, good fellow, so open and simple-hearted; his whole face was relaxed in the naïve, good-natured smile of a divinity student, and he had had the simplicity to believe that that company of beasts of prey into which destiny had chanced to thrust him would give him romance and happiness and all he had dreamed of when as a student he used to sing the song "Youth is wasted, life is nought, when the heart is cold and loveless." Или же он ходил и останавливался в гостиной перед фотографией, снятой семь лет назад, вскоре после свадьбы, и долго смотрел на нее. Это была семейная группа: тесть, теща, его жена Ольга Дмитриевна, когда ей было двадцать лет, и он сам в качестве молодого, счастливого мужа. Тесть, бритый, пухлый, водяночный тайный советник, хитрый и жадный до денег, теща — полная дама с мелкими и хищными чертами, как у хорька, безумно любящая свою дочь, и во всем помогающая ей; если бы дочь душила человека, то мать не сказала бы ей ни слова и только заслонила бы ее своим подолом. У Ольги Дмитриевны тоже мелкие и хищные черты лица, но более выразительные и смелые, чем у матери; это уж не хорек, а зверь покрупнее! А сам Николай Евграфыч глядит на этой фотографии таким простаком, добрым малым, человеком-рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась по его лицу, и он наивно верит, что эта компания хищников, в которую случайно втолкнула его судьба, даст ему и поэзию, и счастье, и всё то, о чем он мечтал, когда еще студентом пел песню: «Не любить — погубить значит жизнь молодую»... И опять, с недоумением, спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, по воспитанию — бурсак, простой, грубый и прямой человек, мог так беспомощно отдаться в руки этого ничтожного, лживого, пошлого, мелкого, по натуре совершенно чуждого ему существа. When at eleven o'clock he put on his coat to go to the hospital the servant came into his study. Когда в одиннадцать часов он надевал сюртук, чтобы ехать в больницу, в кабинет вошла горничная. "What is it?" he asked. — Что вам? — спросил он. "The mistress has got up and asks you for the twenty-five roubles you promised her yesterday." — Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что вы давеча обещали. |
Комментарии